Повесть не без мистики. Знаю, что не шедевр, но как-то написалось и я сохранила.
читать дальше НАВАЖДЕНИЕ
В сущности, я и сам не знал, почему приехал именно в этот город, незнакомый и чужой для меня. Как не знаю, о чем думал, когда покупал билет на поезд. Возможно, я действовал по наитию, выбирая место, где можно было прожить месяц, два и более до того момента, как решу для себя как же все-таки поступить в дальнейшем: остаться в этом месте навсегда, или опять куда-то ехать в неведении, что принесет завтрашний день.
А может, я как раз руководствовался доводами разума, и, учитывая все обстоятельства, выбрал его за то, что был далеким, чужим для меня, и достаточно большим, чтобы в нем мог затереться человек подобный мне: серый, невзрачный, одетый как все, со старой дорожной сумкой через плечо отрешенностью на лице.
Деньги у меня были. Перед бегством (иначе отъезд никак не назовешь), я продал все, что мог. Странно, что мне ничего не было жаль. А я-то всегда думал, что моя привязанность к вещам, необходимым для современной цивилизованной жизни, а также к маленьким никчемным безделушкам, чья стоимость оценивается не рублями, а дорогими сердцу воспоминаниями, никогда не заставит расстаться с ними. Однако я раздавал и распродавал их, не испытывая никакой жалости ни к ним, ни к себе. Мне теперь даже кажется, что я проделывал это с незнакомым мне прежде злорадством, внутренне издеваясь над собой, и находил в истязаниях своего собственного «я» какое-то необъяснимое удовольствие. Оно щекотало мои нервы и, пожалуй, было виновником того, что я уезжал бог знает куда без особых сожалений, с мрачным удовлетворением, что вот, наконец-то, получаю в полной мере давно заслуженное за свои действия, а вернее бездействие. Ничего другого мне и не стоило ожидать; я расстался с верой в то, что стоит мне захотеть, как по мановению волшебной палочки любые мои неприятности немедленно утрясутся, и жизнь побежит дальше по избитой, наезженной колее, без встрясок и волнений, как и раньше, когда я не ценил ничего из того, что мне было дано не за какие-то там мои заслуги, а скорее по слепоте Фортуны, щедро наделяющей дарами тех, кто этого вовсе не заслуживает.
Мне было о чем поразмышлять за время пути. Расспросы попутчиков утомляли; я был мрачен и не ждал от будущего ничего хорошего.
Но город меня принял сразу. Такое бывает редко. При выходе из вагона на меня нахлынули другие, неведомые еще чувства. В смятении я остановился, никак не предполагая прежде, что мне сразу раскроют объятья. Это меня потрясло. Странные предчувствия растревожили мою душу; я попытался унять заколотившееся сердце, и впервые за эти полгода, прошедшие для меня смутным, но страшным сном, почувствовал, что достиг того предела, к которому стремился. «Здесь и очень скоро», - мелькнула в голове мысль. Она была столь отчетливой, что я в испуге оглянулся: не услышал ли ее кто-нибудь? Но нет. Все было спокойно. Стоявшая позади, пустоглазая сонная проводница глядела сквозь меня на почти безлюдный вокзал – было ранее утро – и я, поправив сумку, поспешил прочь, чтобы не оставить в ее памяти и малейшего следа своим подозрительно-долгим стоянием на перроне, на пороге еще не проснувшегося города.
Пройдя через вокзал, как проходят через длинный скучный тоннель, нигде не задерживаясь и, не глядя по сторонам, я остановился на выходе, пораженный картиной раскинувшегося передо мной во всем своем ослепительном великолепии города, оскорбительно праздничного, спокойного и уверенного в себе. Лучи набирающего силу солнца ласкали его крыши и кроны зеленых величественных деревьев. У меня перехватило горло, и затаившаяся до этого тоска, и без того разрывающая сердце, заполонила мою грудь. Я судорожно вздохнул, и не хандра, а то, что гораздо хуже, то, что постоянно нашептывает тебе и днем, и ночью о том, как славно погрузиться в полное и беспросветное забвение, являющееся спасением ото всех невзгод и зол с жаром, подкрепленным очередным доказательством ее правоты, принялась мучить меня с новой силой. Неужели я думал, что сумею спрятаться от нее в другом городе? О нет, конечно же, нет. Я не был так наивен, но избавиться от нее мечтал не раз. Каждый из нас мечтает о чем-то недоступном, а потому заветном.
Спустившись вниз по лестнице, я обернулся и посмотрел на вокзал. Он возвышался надо мной несокрушимой глыбой. Я попробовал отнестись к нему как нормальный человек, уговаривая свое упрямое невежественное «я» признать то, что передо мной здание сотворенное руками людей, а не нечто одушевленное и враждебно настроенное ко мне. Напрасно. Любая незначительная деталь отныне представала мне в другом свете, и таила в себе знамения, которые возвещали о не слишком благоприятных событиях в будущем. Реалист и циник во многих житейских ситуациях, я превращался в суеверного дикаря, когда речь заходила о мистическом, непонятном и нереальном. Свято веря в различные приметы и предрассудки, я на людях беспощадно высмеивал и их, и тех, кто в них верит, а когда оставался один, внутренне трепетал, ничуть не сомневаясь, что сказочные чудеса не только возможны, но и ежедневно происходят вокруг нас, и вся наша беда заключается в том, что мы слишком грубы и бесчувственны, чтобы замечать их. Наши глаза видят лишь внешние проявления происходящего, а внутренняя сущность остается тайной за семью печатями, недоступной уму, способному мыслить только согласно рамкам логики, и полностью отвергающему то, что не вмещается в ее прокрустово ложе. Отвергает, не пытаясь понять и объяснить.
Я мог развивать эту тему до бесконечности. Она всегда занимала меня. Когда-то я собирался написать работу, достаточно серьезную и важную (как мне тогда казалось), о том, что нас окружает, и чего мы не видим из-за несовершенства наших чувств. У меня было очень много планов. Слишком много. Но довольно скоро мне пришлось осознать, что все это никому не интересно, никому не нужно и представляется пустым занятием, не подходящим даже для собственного развлечения. Разумеется, догадался я не сам. Чересчур увлеченный захватившими меня идеями, я не был склонен смотреть под ноги или оглядываться по сторонам; мне намекнули, впрочем, очень вежливо, выразив нечто вроде сочувствия, что понапрасну тратится столько сил, когда вокруг так много более насущных глобальных проблем, пока не разрешенных. Я слабодушно согласился и забросил папку в стол, где она благополучно пылилась последние пять лет. Только перед отъездом я вынул ее и с суеверным благоговением положил на дно сумки. Сам не знаю почему, но мне тогда показалось, что ее обязательно надо захватить с собой. Я мог сколько угодно посмеиваться над собственной мнительностью, но, привыкнув доверять предчувствиям все-таки всегда поступал, так как мне подсказывали свыше, ибо доверял звучавшему во мне неведомому голосу, желающему мне блага больше чем холодному рассудку, вечно стращающему меня неисчислимыми бедствиями, неизбежным следствием моих поступков, не всегда мудрых, не всегда честных, не всегда благородных. Как обыкновенный человек я был склонен из-за слабости уступать лени и равнодушию, и не торопился делать добро. А там, где нет добра, там неизбежно зло. Зло не что иное, как отсутствие добра, как тьма – это отсутствие света. И ум, мой судья, мой палач невыносимо долго терзал и казнил меня за то, что я вовремя не совершил, не исправил. Не совесть, а именно ум, потому что совесть – это нечто такое, что не всегда присуще человеку. Живут же многие без нее. И как это ни парадоксально, обходятся без нее как раз те, кто в ней больше всего нуждаются. А тот, кто и без того честен и щепетилен, имеет ее с лихвою. Не лучше ли было бы наоборот? Но Земля так устроена, что на ней нет равновесия, а есть только две крайности, две стороны бытия, безудержно рвущегося к разрушению, к беспредельному хаосу, являющегося и началом, и концом нашего безумного мира.
Когда вокзал остался позади, мои мысли обратились к иному. Мне было интересно взглянуть на город как бы изнутри, на его улицы, на людей его населяющих, и я пошел пешком. Торопиться было некуда. Меня никто не ждал. Одинокий в толпе озабоченных спешащих по делам людей, я очень остро чувствовал свою ненужность. Никто не знал меня здесь. До сих пор все как-то абсолютно свободно обходились без меня. Я был тенью, чье существование необходимо ей самой. Таким неприкаянным я слонялся по улицам, пытаясь разрешить дилемму, не имеющую решения: покинуть ли мне город сейчас, или же остаться в нем. Ни то, ни другое меня не устраивало. Но город притягивал, он не двусмысленно намекал, что является моей судьбой, а от судьбы, как известно, не убежишь. К тому же продолжать поиски неизвестно чего было, по крайней мере, глупо. Кто знает, найду ли что-нибудь лучше этого места, куда меня привел его величество случай? Выбирая из двух зол меньшее, я счел возможным остаться, и отправился искать гостиницу, которая была бы мне по карману.
Мне повезло, хотя и не сразу отыскать то, что отвечало моим запросам и возможностям. Старое здание внешне выглядело не блестяще, но его расположение меня устраивало: не в центре города, но и не на окраине. Но главное – оно было мне по средствам. Я мог прожить в этой гостинице не меньше месяца, однако заплатил вперед всего за два дня. Его величество случай мог приготовить сюрприз, способный перечеркнуть любые далеко идущие планы; и я не стал торопиться: кто знает, где нас подстерегает неизбежное, может в ближайшей подворотне, а может ночью в постели.
Блеснет в глаза зеркальный свет,
И в ужасе, зажмуря очи,
Я отступлю в ту область ночи,
Откуда возвращенья нет.
Впрочем, думать об этом небезопасно.
От одного своего приятеля мне как-то приходилось слышать, что все, происходящее с нами, вызывается нашими желаниями, мыслями и лишь в последнюю очередь нашими поступками. По его словам выходило, что любое несчастие мы можем накаркать не то, пожелав, плохое замыслив. В связи с этим он не раз объяснял мне почему нередко срабатывают гадания по картам, руке, кофе и прочее, прочее. Я и верил ему, и не верил. Что-то противилось во мне и мешало полностью принять его гипотезу о том, что при гадании, сосредоточившись и настроившись на определенную «волну», мы способны через подсознание воспринимать информацию о своем будущем. Откуда приходила эта информация, он так и не рассказал, заявив, что со временем я сам все пойму. Поступала же информация в зашифрованном виде, и для ее прочтения нам и приходится пользоваться кодами, примитивными и не всегда точно срабатывающими. К тому же будущее многовариантно, а мы пользуемся случайным, и потому ненадежным каналом связи, односторонним и одноколейным, в результате чего и получаем часто информацию иногда о не самом благоприятном развитии событий, которое и сбывается через определенный промежуток времени. Но его, возможно, избежать, погадав снова. Тогда осуществится другой вариант, а о прежнем можно будет позабыть; он никогда уже не сбудется. Поэтому-то во всех руководствах по гаданию и указывается, что нельзя задавать один и тот же вопрос по два раза. Если разрешить это делать, то гадание как таковое потеряет всякий смысл, и ни чем не будет отличаться от игры в кости: кто сумеет выкинуть большее число, тот и выиграл. Когда в руки дают одну путеводную нить и говорят: иди по ней, и найдешь то, к чему стремишься, вполне возможно, что так и произойдет в итоге. Но когда тебе вручают спутанный клубок нитей, каждая из которых ведет в свою сторону, и нет никакой возможности разобраться, где у них начало и где конец, то вряд ли тебе удастся чего-нибудь достичь...
Он много чего еще рассказывал мне – всего не упомнишь. Идеи у него всегда били через край. А в детстве он был еще большим выдумщиком. Его страшные истории и фантазии были известны на всю школу. Но это уже не имеет никакого значения ни для него, ни для меня. Ибо все давным-давно кончилось и никогда больше не повторится, несмотря на его сумасшедшую мысль о том, что времени как такого нет, и мы можем легко очутиться в любом отрезке нашей жизни, для этого необходимо всего лишь представить себе точку, где спрессовано все то, что когда-то произошло с нами вместе с тем, что происходит в настоящий момент, и с тем, что ожидает в будущем. Раз времени нет, а есть только пространство, то такая точка должна существовать. Я никогда не мог ни принять этого, ни разобраться как это возможно, и вряд ли когда пойму. Но стоило ему заговорить об этом, и мне верилось, что иначе и быть не может, а, оставшись один, тщетно ломал голову, стараясь уразуметь, кто из нас двоих заблуждается: он, выдвигая подобные предположения, или я, неосознанно отвергая их. Были ли тому виной мои укоренившиеся представления о том, что может быть, а чего быть не может, или сказывалось мое личное отношение к нему – не могу точно сказать. Уж больно сложно судить о чем-то, касающемся высших сфер, законы которых понять нам, пока не дано.
Так, вспоминая, и размышляя, я осматривал одновременно свое новое пристанище. Гостиничный номер был двухместным. В любой момент ко мне могли кого-нибудь подселить. Но это меня нисколько не беспокоило. Раньше малейшее вынужденное общение меня сильно бы расстроило, а сейчас я был до такой степени безразличен ко всему происходящему, что воспринимал неизбежность ютиться с незнакомым человеком под одной крышей, как должное. За последние дни мои многолетние привычки полетели в тартарары, новые возникнуть не успели, и я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне было и трудно, и тяжело ломать и переделывать то, что пустило во мне корни, срослось с моей душой, что стало моей плотью, моей кровью. До этого я никогда не уезжал из дома дольше, чем на неделю-две и, возвращаясь, так медленно приходил в себя, словно проделал долгое кругосветное путешествие.
На полу номера лежал палас; две кровати, распложенные друг против друга, оставляли немного места, но его было достаточно, чтобы два человека могли пройти к полированному столу, стоящему у окна. Две полированные тумбочки, два деревянных стула довершали нехитрую меблировку номера. На стенах висели бра, по одному над каждой кроватью, а под потоком белела лампа дневного света. Пара гравюр под холодным стеклом изображали зимние городские пейзажи. Передернув плечами, я мельком взглянул на графин с водой и два стакана, стоящие рядом, и подошел к молчащему радио. Крутанув ручку чересчур сильно – голос диктора ворвался в комнату и тут же захлебнулся – оглушенный, я быстро выключил радиоприемник, и с размаху бросил сумку на кровать, стоящую справа от меня.
По гостиничным правилам в номере запрещалось пользоваться кипятильниками, но белые пятна на тумбочках красноречиво свидетельствовали о том, что правила не соблюдались. Подумав, что без горячего чая могут жить одни эскимосы, я рассудил, что буду следовать примеру предшественников, и тут же подкрепил принятое решение делом: взял стакан, налил в него воды и сунул кипятильник, предварительно вытащив его из сумки.
В номере был душ, умывальник и туалет – все в одном помещении, очень маленьком; было удивительно, как туда все умудрились запихнуть.
Попив чаю, я закрыл номер и спустился вниз. Мне вздумалось еще немного побродить по городу. Распаковать вещи, и окончательно устроиться в гостинице можно было и вечером.
Улицы были чистенькими и зелеными; одно удовольствие гулять по ним. Я дышал свежим весенним воздухом, вобравшим в себя аромат цветущей черемухи, яблонь и боярышника. Беленькие и желтенькие цветочки мелькали среди молодой яркой зелени, а сосенки и ели помахивали под ласковым, теплым ветерком зелеными побегами, резко отличающимися от темных и старых прошлогодних иголок. Небольшие улочки больше привлекали меня, чем широкие и шумные проспекты. Свернув на одну из них, я вышел к тихому скверу с аккуратными дорожками, уложенными серыми прямоугольными плитками. За сквером проходила узкая дорога; по ней, по-видимому, машины проезжали редко, и я безо всякого опасения вступил на нее, не посмотрев, так ли уж она пустынна, какой казалась с первого взгляда. Последовавшее за этим не трудно предугадать, хотя до сих пор не знаю, как именно это произошло.
Очнулся я на асфальте. Сам момент столкновения не запомнился. Возможно, удар был не слишком сильным: меня просто отбросило в сторону, и происшествие могло закончится легкими ушибами, но при падении мне не повезло – я достаточно сильно ударился головой об асфальт. Череп выдержал, но память моя пострадала. Я ничего не понимал, и делал безуспешные попытки подняться. Ноги подгибались, дрожали и не слушались меня. Позже, когда я представлял себе эти мои жалкие потуги, и то, как они выглядели со стороны, то искренне радовался тому, что никто не видел их, кроме владельца злополучной «лады», умудрившегося сбить меня на совершенно пустынной дороге.
Голова раскалывалась, меня тошнило, и мозг плавал в неведомой долине, то, погружаясь в бездонную тьму, то, снова выбираясь из нее на свет. Я то явственно видел окружающие меня предметы, то они внезапно размывались и исчезали в накатывающей на меня темноте. Причем все происходило в глубокой непроницаемой тишине, как будто кто-то выключил звук. Я абсолютно ничего не слышал; всего раза два до меня с трудом прорвались оглушительно громкие каркающие слова, тяжелым молотом бьющие по обнаженному беззащитному мозгу, и я, напрягшись в непомерном усилии, с трудом ворочая непослушным и сухим языком, сумел выкрикнуть, а может и прошептать, преодолевая противную засасывающую муть, одно слово, выражавшее на тот момент мое единственное сокровенное желание: «Отстаньте!». Не знаю, услышали меня или нет. К тому времени я устал бороться и немедленно провалился в небытие, где было спокойно, тихо; где ничего не было, да и ничего и не надо было. В глубину обволакивающего мягкого не-сна, не-яви, порою вторгалось что-то постороннее: меня то ли несли куда-то, то ли пытались встряхнуть, привести в чувство, то ли укладывали или усаживали где-то. Я не сопротивлялся, я был безвольной, ватной куклой, с которой могли делать все, что заблагорассудится.
Вторично в сознание я пришел в чьей-то постели. Первой промелькнула мысль, что меня доставили в больницу, но, присмотревшись к окружающей обстановке, понял, что это жилая комната, то ли спальня, то ли кабинет: вверх под потолок уходили и растекались на нем темными пятнами шкафы, шторы, ковер. Неудачная попытка подняться окончилась тем, что меня сильно замутило и, не сдержавшись, я вывернул содрогающиеся внутренности прямо на пол. Обессилев, я тут же снова забылся, и в тот миг меня нисколько не тревожило, как отнесутся к этому сюрпризу хозяева квартиры. Природа возобладала над культурой.
На следующий день было неприятно вспоминать и об этом, и о самой аварии. Беспокоили не подробности, они растаяли как сон, но общее расположение духа было ужасным. Если бы существовала хоть малейшая возможность вмешаться в ход событий прошлого, я бы немедленно воспользовался ею. Причиной тому было то, что я не просто не любил неприятностей, но всегда всячески старался избегать их, пользуясь для этого любыми предоставляющими возможностями. Возможно, что часто я действовал как трус. Но как порою невыносимо попадать в ситуацию, или нелепую, вызывающую град оскорбительных насмешек у случайных зрителей, или в печальную, влекущую за собой чрезмерную заботливость и назойливое сострадание, только усугубляющие твое и без того неважное состояние. И нельзя никак избавиться от них, не вызвав «праведного» возмущения у доброжелателей, не желающих понимать почему из-за обыкновенной шутки, этот пижон, которому никто и не думал сделать ничего плохого, вдруг вздумал обижаться, или этот тип, которому они так искренне сочувствовали, и хотели только добра, после старается не иметь с ними ничего общего, тщательно избегая неожиданных встреч, и строя недовольные гримасы, будто у него болит зуб, когда эти встречи, больше похожие на столкновение, все-таки происходят.
То, что случилось со мной, было и смешно, и печально, но в целом нелепо, ведь столкновения можно было избежать, всего-то надлежало проявить внимательность, столь нужную тогда. Эта ничтожная промашка могла мне дорого стоить. Но то, что все обошлось без трагических последствий, беспокоило меня куда больше из-за опасений, что главные неприятности, по сравнению с которым сотрясение мозга – детские игрушки, поджидали меня впереди. Я загодя дрожал, представляя длинное и нудное разбирательство и свое положение пострадавшего в дорожно-транспортном происшествии. Если вам хоть раз приходилось иметь дело с милицией – вы прекрасно поймете, что имеется в виду. С тяжелым чувством я ожидал разговора с человеком, сбившим меня. Мне и в голову не приходило думать о нем плохо: ведь он не бросил меня, а привез к себе домой. Но если честно, я испытывал бы к нему более теплые чувства, сумей он предотвратить наезд. Единственное, что вызывало у меня недоумение – это его необъяснимый и странный поступок, продиктованный неясными мотивами. Мне не терпелось увидеть «крестного отца» и поговорить с ним. Отчего-то меня не покидала ничем не обоснованная уверенность, что вместе мы составили бы еще ту парочку джентльменов достойных друг друга во многих отношениях.
Голова еще кружилась, но я встал. Перед тем как уложить в постель меня раздели; вещи же, аккуратно сложенные находились рядом в кресле. Я оделся и ощупал карманы: все было на месте. Очень хотелось пить, но голода я не чувствовал, несмотря на то, что желудок был абсолютно пуст. На стене светился циферблат электронных часов, они показывали полдевятого вечера, солнце еще и зайти не успело, но в комнате было темно как ночью из-за того, что окна задернули плотными шторами, практически не пропускавшими солнечный свет.
Я поглядел на собственные часы: стекло циферблата треснуло, но они шли, отставая на каких-то шесть-семь минут. Получалось, что я умудрился проваляться в чужой квартире без малого одиннадцать часов. Когда человек не ощущает времени, оно движется особенно быстро (М., любитель парадоксов, говаривал, что это происходит потому, что на время в таком случае не оказывается волевого воздействия. Он, как и Архимед был уверен, что достаточно воли, рычага и подходящей точки, чтобы перевернуть все законы физики). Вспомнив о М., я с головой погрузился в океан тоски и угрызений совести. Увлекшись самокопанием, я отключился от внешнего мира и потому щелчок захлопнувшейся двери застал меня врасплох. Испугавшись, я непроизвольно дернулся, и посмотрел на вошедшего. В полутемной комнате он выглядел тенью, застывшей в замешательстве от незнания, что же ей делать после того, как она неожиданно для себя обрела самостоятельное от хозяина существование.
- Вы, я вижу совсем в порядке, - произнесла тень, осторожно продвигаясь ко мне. – Не возражаете, если я включу свет?
Я не возражал, понадеявшись, что свет разгонит полумрак, скрывающий многое из того, что мне хотелось увидеть, например, его лицо. Но он обманул мои ожидания, включив настольную лампу и, усевшись за границей светового круга. Впрочем, он подошел ко мне достаточно близко, чтобы я мог разглядеть черты его лица, не слишком явственные, но все же различимые. Когда он сел в кресло, я опустился на тахту в ожидании того, что он соблаговолит сообщить мне.
Он был примерно одного возраста со мной. Худощавое лицо его можно было бы назвать приятным, не будь оно таким бледным и заросшим. Может, он отращивал бороду? Взгляд его мне ни разу не удалось перехватить; он все время куда-то ускользал. Одет он был со вкусом и строго. Когда он укладывал руки на колени, на одном из пальцев блеснуло золотое обручальное кольцо. Это меня озадачило: я был готов поклясться, что в этой квартире женщины не живут. Доверять же своей интуиции я привык, так как, доверяя ей, редко когда ошибался.
Пауза затянулась, что и заставило меня взять инициативу в свои руки, громко поздоровавшись с ним, пусть и с опозданием, но не испытывая никакого смущения. С моей стороны было извинительно вести себя иначе, чем это общепринято. Если я и не стал идиотом, то заслуги в том у моего «хозяина» не было. Но так как он продолжал хранить молчание, то следом я поинтересовался, действительно ли нахожусь у него целый день. Тут он соизволил ответить и подтвердил то, что я и так подсчитал с помощью часов. Но, отвечая на вопрос, он назвал меня по имени-отчеству, благодаря чему удалось убедиться в том, что он заглянул в мою записную книжку, на внутренней стороне обложки которой стояли полные данные. Книжку мне подарили в день рождение с обычными пожеланиями «счастья, любви, успехов». Данный поступок не делал ему чести, но, вспомнив, что «любопытство – не порок», я простил ему то, что он позволил себе порыться в моих вещах. Ведь он не взял из них ничего, так за что мне было на него негодовать? Сам он мне не представился. А я не стал настаивать, решив, что еще успею спросить; к тому же это было не главным в сложившейся ситуации. В сущности – я должен признаться – мне было все равно как его зовут.
- Надеюсь, вы не против того, что я вместо больницы доставил вас к себе домой?
- Нет, нет! Можете не беспокоиться. Я вас понимаю. Я сам не большой любитель неприятностей и даже благодарен вам за то, что вы отчасти избавили меня от них. Честно говоря, больница наводит на меня тоску.
- Напрасно вы плохо обо мне думаете. Я врач и предварительно убедился, что вы не пострадали серьезно. В противном случае я бы не побоялся доставить вас в больницу. Смею вас в этом уверить, сказал он с некоторым недовольством. – Хотя должен признать, что вы несколько перепугали меня.
- Ну, в этом мы квиты.
- Возможно. Но я хотел бы попросить вас задержаться у меня в гостях.
- Зачем?
- Я хочу убедиться, что с вами действительно все в порядке и никаких нежелательных последствий авария не доставит вам в последствии.
- А что такая опасность существует?
- В принципе – нет. Но я предпочитаю перестраховаться на всякий случай. Всего неделю, думаю, вас не затруднит побыть здесь?
- Я не против. Только сначала мне надо забрать вещи из гостиницы.
- О, не беспокойтесь, я привезу их вам сегодня же. В какой гостинице вы остановились?
- «Маяк».
- А, прекрасно. Комната?
- 312, - я подал ему ключ (в гостинице, выдавая их проживающим, не требовали сдавать при уходе; по-видимому, у них имелись дубликаты для всех комнат), он небрежно сунул его в карман пиджака и встал.
- Завтра, - он посмотрел на часы, - сегодня уже поздно, я схожу за вашими вещами, а сейчас я бы вам посоветовал лечь спать.
- Хорошо.
- Отдыхайте, набирайтесь сил. Завтра можете делать, что пожелаете. Но я посоветовал бы вам все-таки утром подольше полежать.
- Пожалуй, я так и поступлю.
Он кивнул мне на прощание головой и вышел. Я с недоумением посмотрел ему вслед. Что-то в его поведении не нравилось мне. Стараясь разобраться, что именно я попробовал сосредоточиться – на ум лезли одни посторонние вещи. Наверное, я зря подозревал его в чем-то предосудительном, но мне не понравилось его настойчивое желание, во что бы то ни стало удержать меня у себя на квартире. Какие планы в отношении меня он успел составить? И еще... Я, наконец, понял, почему меня не покидало беспокойство. Он ни разу за все время разговора не взглянул мне в глаза. И на мгновение мне почудилось, (это был, конечно же, полный бред), что ему просто нечем взглянуть мне в лицо.
2.
Утром, дождавшись его ухода, я не стал валяться в постели, хотя и пообещал ему обратное. Что поделаешь, каюсь, солгал. Но мне хотелось осмотреться в квартире, чтобы попробовать разобраться с каким человеком свела меня судьба; к тому же он сам разрешил делать все, что мне заблагорассудится. Так вот, моя душенька пожелала полюбопытствовать и начала совать нос в различные уголки пустой квартиры. Я открывал дверцы шкафа, осмотрел полки с книгами, заглянул в сервант и закончил осмотр на кухне, возле буфета. Результатом было то, что я отыскал аптечку до отказа забитую предусмотрительным хозяином разнообразными лекарствами. Запив таблетку от головной боли стаканом воды, налитой из крана, я подошел к холодильнику. Как завзятый холостяк я умел готовить два коронных блюда: яичницу с обжаренной колбасой и обжаренную колбасу без яичницы. Неплохие блюда при нормальных обстоятельствах, сейчас вызывали у меня отвращение, и поэтому пришлось ограничиться стаканом апельсинового сока, обнаруженного в недрах дрожащей от нетерпения «Самары». После чего, вернувшись в комнату, я удобно и покойно устроился в кресле, широком и монументальном, с деревянными подлокотниками, плюшевом монстре, больше соответствующем вкусам домохозяек, исходящих гордостью после покупки подобных вещей перед не имеющей таких возможностей соседкой, чем вкусу незнакомца, мнение о котором у меня успело сложиться. Он был интересен мне из-за тумана таинственности, который ему удалось напустить и благополучно скрыться, оставив меня в полном недоумении относительно своей особы. Я был не прочь еще поговорить с ним, и ожидал его возвращения с нескрываемым нетерпением, выражающимся, в частности, в том, что я тщетно ломал голову над тем, как именно и о чем мне следует говорить с ним, и что он мне может ответить, к примеру, на тот или иной вопрос. Этот воображаемый диалог потому не имел смысла, что в жизни всегда все совершается по другому плану, нежели тому, что мы понапрасну себе воображаем. Что, в принципе, и неплохо, потому что происходи события так, как мы их загадываем в уме, до чего же было бы в итоге скучно жить. Элемент неожиданности, непредсказуемости – лучшее из того, что может преподнести в дар жизнь еще и потому, что, не зная, чего следует ждать в ближайшем будущем, можно предаваться розовым мечтаниям и строительству воздушных замков, а не дрожать заранее в преддверии грядущих неприятностей и катастроф, которые неминуемо надвигаются на тебя и которых никак не избежать, по той простой причине, что они кем-то были предопределены и обязательно должны произойти именно с тобой и в указанный день и час.
Но, размышляя так, я не догадывался, что и за меня все давно предрешено, и по лестнице уже поднимается судьба, цокая острыми каблучками о ступеньки. Судьба эта была не одна, она пришла с подругой, и неотвратимо приближалась к точке столкновения, очередной для меня за последние два дня.
Шли они не по мою душу. Они и не подозревали, что в этой уютной квартире обнаружат мою небритую жутковатую физиономию и оттого без страха и сомнения нажали на кнопку звонка. Для меня прозвучавший сигнал был ударом колокола, неожиданным и резким. Спящие или задумавшиеся люди часто непроизвольно дергаются, заслышав столь немелодичные звуки. Заикаться я не начал, но был очень близок к тому, и, недовольный создавшейся нелепой ситуацией, вначале не собирался открывать дверь, надеясь, что незваные гости поймут свою ошибку и уберутся: показываться им и объяснять кто я такой и что делаю в чужой квартире было и неприятно, и неловко. Однако девицы были настойчивыми и продолжали терроризировать мой нежный слух какофоническими звуками. Этот несносный концерт положил конец моим колебаниям, и я храбро распахнул входную дверь.
Увидев меня, девушки слегка онемели; у них случился маленький столбняк. После того, как он прошел, одна из девиц, вспомнив, что люди еще придают значение такому понятию, как репутация, попробовала протрубить отход, но подруга ее удержала и, повернувшись ко мне, осведомилась: «Где Глеб?». Глебом, по-видимому, звали моего крестного отца, если только он не жил в квартире с каким-нибудь родственником. Памятуя, что краткость – сестра таланта, я объяснил незадачливым посетительницам, что никакого Глеба в наличии не имеется, и в предвкушении того, что легко избавился от них, попытался не без галантности захлопнуть перед их носом массивную, обитую черным дерматином дверь.
Тогда вредное существо вопросило кто я такой и что делаю в чужой квартире в отсутствие хозяина. «Ну, началось!» - затосковал я, и мысленно послал ее к черту, хотя она того и не заслуживала. Подруга ее дергалась и тосковала не меньше моего, но девица была настырна и непробиваема. Я сообщил ей имя и предложил зайти и подождать Глеба, раз ей не терпится его увидеть.
- Вот и отлично, - обрадовалась она, и попутно представилась. Оказывается, ее звали Ирой, а ее стеснительную подружку Наташей. Наташа переступила порог с физиономией военнопленного, сдающегося на милость победителя, и подчиняющегося одной грубой физической силе.
Они уселись в кресла и без стыда и совести уставились на мою скромную персону. Разумеется, я дико засмущался, покраснел как маков цвет, и нелюдимо отвернулся от них.
- Не угостите ли нас чаем, раз вы здесь вместо хозяина? – инициативу по-прежнему проявляла крашенная блондинка.
- Пожалуйста, - охотно согласился я, и отправился на кухню. Набрать воду в чайник, и поставить его на газ было делом одной минуты. Обломав несколько спичек, я высек огонь и, радуясь, точно пещерный человек, включил газ. Из комнаты доносилось подозрительное шушуканье, и я не рискнул сильно задерживаться на кухне.
Присматриваясь к неожиданным гостям, я вспомнил обручальное кольцо Глеба, и как можно незаметнее кинул взор на руки Ирины – на них не было и медного колечка. «Интересно, может ли она быть его любовницей?» Я не удержался от искушения, и с явным интересом взглядом впился в ее лицо, красивое и серьезное, чем и вызвал у нее недовольство. Она непринужденно встала и прошлась по комнате, как бы разминаясь, точно успела устать, затем, обернувшись ко мне, спросила:
- Чем вы занимаетесь?
- Ничем, - я растерялся, и не знал, что ей ответить. К тому же я, действительно, теперь был никем, и все что со мною было когда-то, казалось, было не со мной, а совсем с другим человеком, ни чем не схожим со мной.
- Вот как, - произнесла она. – По-видимому, это становится модным – ничего не делать. Как вы считаете?
Это был выпад в мой адрес, но я предпочел сделать вид, что ничего не понял. Спорить сейчас, тем более с женщиной – не было ни настроения, ни острой необходимости. И нелепо, и ненужно.
«А может, она и не любовница», - почему-то снова задумался я. – «А его жена. Мало ли людей вместе не живут, перед законом являясь супругами. Впрочем, какое мне дело до их взаимоотношений? И, вообще, при чем тут кольцо?»
- Вам нечего больше сказать? – предположила она, упорно продолжая мучительный допрос. – А, я знаю, вы, верно, скрываетесь здесь от жены?
- Ошибаетесь, - холодно ответствовал я ей.
Все говорило о том, что Ирина, приготовившись перед встречей к выяснению отношений с Глебом, в разочаровании от несостоявшегося поединка, пытается излить всю скопившуюся желчь на меня. На мое счастье, в «беседу» вмешалась Наташа, до этого безмолвно сидевшая где-то в уголке, на вторых ролях. Или она почувствовала в воздухе скопление предгрозовых туч, или просто хорошо знала нрав подруги, но она пожалела меня и пришла на помощь.
- Мне пора, - с тревогой произнесла она, и с мольбой посмотрела на Ирину.
- Ирочка, мне надо бежать. Саша, наверное, везде разыскивает меня. Если он узнает, где я была… - и на этой трагической ноте она замолчала.
- Я буду нема как надгробная плита, - успокоила ее Ирина.
Дальнейшее выглядело нелепостью. Наташа покрутилась возле подруги, преданно заглядывая в ее глаза, пока та не была вынуждена спросить о причине вспыхнувшего дружелюбия.
- Ах, Ирочка, - полыхала румянцем Наташа. – Не знаю как сказать…
- Словами, - подсказала та, подталкивая ее к выходу.
- Если бы ты могла… - продолжала тянуть Наташа.
- Что? – торопила ее Ирина.
- Пригласить его к Люде. Ты знаешь когда…
И это в моем присутствии, точно была уверена, что уж Ирине я ни в чем не откажу, и пойду за ней туда, куда она укажет по первому же зову.
- Хорошо, - уверила ее Ирина. Но по выражению ее лица было видно, что она и не представляет, удастся ли сдержать обещание. Она преследовала одну цель – поскорее избавиться от подруги. До знакомства со мною она ей была необходима, уж не знаю для чего, возможно, как свидетель ее предстоящего разговора с Глебом. Но Глеба дома не оказалось, вместо него возник я, и планы ее переменились. Теперь она собиралась разобраться со мной, без лишних свидетелей. Уход подруги развязывал ей руки, в чем я смог убедиться, как только за Наташей закрылась входная дверь.
- Вы давно знакомы с Глебом?
- Вам это важно знать?
- Да. Прежде мне не приходилось слышать о вас, хотя я достаточно давно знаю Глеба.
- Второй день, - честно признался я.
- Второй день? – переспросила она. – И он сразу же пригласил вас к себе, и доверился до того, что оставил в квартире одного? Не верится.
- Я говорю правду.
- Хорошо. Допустим что так … А где вы познакомились с ним?
- На улице.
- Что?
- При чем разговаривать с ним мне пришлось всего один раз, - продолжал я. Мне нравилось дразнить Ирину. По ее вопросам и непритворному удивлению, я понимал, что Глеб – необщительный человек, и мой случай для нее представляется чем-то из ряда вон выходящим.
- Признаться, мне легче поверить что вы - вор, забравшийся в отсутствие хозяина очистить квартиру.
- Интересного вы мнения о человеке, которого видите первый раз в жизни. Разве вор стал бы открывать дверь? Он затаился бы, и выждал, пока неожиданные гости не уйдут.
- Откуда мне хорошо знать вас? Но видеть вас здесь мне довольно странно. И трудно предположить, что Глеб лично привел незнакомого человека к себе домой!
- Он не просто привел, - кусал я губы в усмешке. – Но и позволил делать все, что захочу до его возвращения.
Я окончательно заинтриговал ее.
- Да кто вы такой?! – вскричала она.
- Никто, - ответил я. – Но не буду вас мучить. Жалко смотреть как вы стараетесь определить причину загадочного поведения человека вовсе мне незнакомого. Вся проблема заключается в том, что вчера ваш Глеб сбил меня на одной из малолюдных улиц, а потом привез к себе, чтобы не вышло шума, которого он очень и очень – как я понял из происходящего – боится.
- Он вас сбил? – растерялась Ирина. – Когда?
- Вчера, - повторил я.
- Боже мой… - весь ее гонор разом слетел с нее. И пришел черед недоумевать и мучиться мне. Выходило, что она по-настоящему любит его? Это было что-то. Так, или иначе, она явно беспокоилась, но из-за чего? – я мог только гадать.
- А милиция? – нерешительно спросила она.
- Ничего не знает, – успокоил я ее.
- Это хорошо, - обрадовалась она. – Но куда ушел Глеб? Я должна была с ним встретиться.
Объяснения выглядели утомительно и грозили затянуться, поэтому я солгал:
- Он ничего не сказал.
- Тогда я пойду, наверное? – неуверенно спросила она.
В ответ я пожал плечами. Чего-то она ждала от меня, но чего?
Кто поймет женщин; они всегда поступают под действием настроения. Эмоции, порывы, страсти. Как все это было далеко от меня.
- Если вы увидите его, передайте, что я приходила…
- Как это, если увижу? – удивился я. – Разве вы полагаете, что он может не прийти ночевать?
- Мало ли что приключается с людьми. Вы же тоже не ожидали очутиться в такой ситуации и попасть сюда?
- Разумеется, нет.
- Так чего же вы хотите?
- Но, помилуйте, не примет ли кто-нибудь меня за грабителя, как недавно приняли вы?
- Не волнуйтесь, Глеб живет один. Он нелюдим, как вы верно уде догадались, если хоть немного пообщались с ним. К нему редко приходят гости. Тем более незваные. Я скорее исключение, так что беспокоится вам не о чем.
- Но я не могу долго находиться в чужой квартире. Поймите, я чувствую себя не в своей тарелке.
- Если вам здесь не нравится – кто вас держит.
- А как же ключ?
- Захлопнете дверь - и все. Сколько проблем, когда все очень просто. Вы же не ребенок.
- Тогда я ухожу сейчас же, - решился я.
Вот тогда-то она и смутилась, хотя до этого момента не скрывала своего снисходительного отношения ко мне – старшая сестра, да и только.
- Может вам лучше остаться здесь до возвращения Глеба?
- Нет, спасибо. Я пойду, - во мне проснулось упрямство.
- Прекрасно, собирайтесь.
- А я готов. Все мое на мне.
- Еще лучше, - она начала сердиться. Возникло ощущение, что она укоряет себя за сорвавшиеся с языка несколько фраз, произнеся которые, она вмешалась в дела Глеба. Откуда же ей было знать, что я был рад любому поводу покинуть квартиру.
Внезапно она прислушалась к чему-то.
- Вы не слышите, кажется, на кухне...
- Ах, да чайник! – вспомнил я и бросился к плите. Чайник спасти удалось; он почти весь выкипел, но не расплавился.
Когда я вернулся в комнату – Ирины уже не было. Она поспешила уйти. Неужели она боялась, что я набьюсь в провожатые, чтобы узнать где она живет? Если «да», то она ошиблась. Меня больше не интересовали ни она, ни ее взаимоотношения с человеком, которого, как я надеялся, увидел вчера вечером в первый и последний раз.
Задерживаться и дальше я не желал, и как она посоветовала мне, так и поступил. Дверь с щелчком захлопнулась и, подергав за ручку, я убедился, что вернуться мне не удастся. Тусклые алюминиевые цифры, возвестили мне номер квартиры. Запомнив их на всякий случай, я лишь спустившись вниз и, глотнув воздуха, вспомнил, что лично отдал ключи от номера Глебу. «Вот так влип», похолодело у меня внутри. Обессиленный, я присел на лавочку у подъезда, и принялся размышлять над своим положением и над тем, что мне следует предпринять. Робкая надежда, что он еще не заходил в гостиницу и, следовательно, у меня есть шанс найти свои вещи на месте (а зайти в комнату я смог бы с помощью администратора, или тех, у кого имеется в наличии запасной ключ, когда они удостоверятся, что я – это я), то гасла, то разгоралась с новой силой. Конец моим колебаниям положил приход самого Глеба. Он шел, тяжело ступая, появившись непонятно откуда (во всяком случае, он заметил меня раньше, чем я его). В руках он держал мою сумку с вещами. Меня озадачило, что он к дому пришел пешком, а не подъехал на машине.
Накануне я видел его в потемках, при задернутых шторах. Сейчас было светло, но я при всем моем старании непонятно почему опять не мог толком разглядеть его лица. Но готов поклясться, что он был взволнован моим пребыванием на лавочке у подъезда, а не у него дома.
- Что вы здесь делаете? – накинулся он на меня.
- Жду вас.
- Почему на улице?! Я же просил вас побыть на квартире. Вот ваши вещи, - он опустил сумку на асфальт. – А это паспорт, - и он протянул мне тонкую книжицу. Я взял ее и торопливо засунул во внутренний карман пиджака.
- Спасибо. А теперь, если не возражаете, я пойду обратно в гостиницу.
- Ничего не получится, - хмуро сообщил он мне. Ваш номер я сдал.
- А ключи?
- Ключи тоже, - рассердился он. – Как вы не понимаете, раз номер сдан, то и ключи вместе с ним.
- И что же мне теперь делать прикажете? – растерялся я. – Куда мне идти? Я же здесь чужой. У меня нет ни одного знакомого в этом городе.
- Ни одного? – почему-то обрадовался он.
- Да.
- Тогда вернемся в квартиру, - пригласил он, и открыл дверь подъезда.
- Чего же вы ждете?
- Я не могу.
- Не можете или не хотите? – уточнил он.
Я замялся: лгать было нельзя.
- Странно, что вы проявляете ко мне необъяснимое участие. Другой бы человек на вашем месте поспешил отделаться от обузы и поскорее забыть приключившееся как дурной сон. Я для вас досадное напоминание о пережитом потрясении, и, тем не менее, вы упорно удерживаете меня возле себя. Вам нечего бояться, я никуда не собираюсь жаловаться, тем более что сам виноват в столкновении. Зазевался некстати.
Он внимательно выслушал меня.
- Вы зря полагаете, что я боюсь.
- Проконсультировались?
- При чем тут это! – впервые за время нашего вынужденного знакомства он выказал признаки раздражения. – Мне нечего бояться. Вы идете?
В который раз, взвесив все «за» и «против», я подумал, что не имеет смысла показывать характер и идти одному неведомо куда, чтобы неведомо где приклонить главу. В будущем мне вдоволь удастся намыкаться без угла, без пристанища по белому свету; а пока можно было покориться обстоятельствам и довериться Глебу.
Я пошел за ним. Между делом он перехватил у меня сумку, не дав к ней притронуться, чем и ввел в смущение. Калекой я себя не чувствовал, но попыток отобрать сумку предпринимать не стал.
Обед он приготовил сам. В отличие от меня, он умел готовить более разнообразные блюда, и яичница вряд ли значилась в его меню. К тому времени я сильно проголодался и с удовольствием предался чревоугодию. Похлебав на кухне супу и закусив булочками, которые он купил в кулинарии, мы прошли в зал. По его виду я заключил, что он хочет поговорить со мной.
Только теперь мне удалось разглядеть его. Он был скуластый, черноглазый и смуглый, точно в нем текла кровь диких кочевников. Но нос прямой и тонкий нарушал этот образ. Глаза, сидевшие глубоко, были не маленькими и узкими; серые и неподвижные, они постоянно глядели мимо меня. Я не мог избавиться от возникшего дерзкого мальчишеского желания потрясти перед ним руками, чтобы проверить видит ли он что-нибудь, или до такой степени ушел в себя и ничего не замечает вокруг, что перед ним можно смело стоять на голове и не услышать ни звука в ответ. Никаких признаков щетины на лице не было. Либо он успел побриться, либо, тогда, в потемках мне показалось, что он отращивает бороду. Подбородок его был невелик. Физиономисты уверяют, что это верный признак слабовольной натуры. Но зато его пересекали целых два узких белых шрама. И я гадал, где он подцепил эти лучшие украшения мужчины: в драке, в аварии или при падении с соседской яблони.
- У меня ощущение, что наша встреча была изначально предопределена, - наконец произнес Глеб, и внимательно посмотрел на меня. – А у вас?
- Не знаю, - честно ответил я.
- Возможно, вы сочтете меня докучливым и назойливым, но я должен кое-что рассказать вам.
- Прямо сейчас?
- Время есть. И я не собираюсь рассказывать вам все, - он особенно выделил интонацией последнее слово. – Это очень длинная история и чтобы ее изложить потребуется более чем один день.
- Почему именно мне? – напрямик спросил я.
Выслушивать чужие истории - занятие не из приятных. Люди, в особенности одинокие, любят жаловаться на судьбу, рассказывать то, о чем лучше умолчать, вспоминать какие-то случаи из своей жизни, интересные и дорогие им одним, а прочим скучные, нудные и запутанные.
- Вы сказали, что приезжий и никого не знаете в городе?
- Сказал.
- А приехали откуда, если не секрет?
- Неважно, – ответил я, невольно бледнея.
- Вы зря скрываете, - заметил он. – Это я так спросил, чтобы от вас услышать. Я то сам прекрасно знаю, потому собственно и попросил вас остаться, хотел ознакомить с этой историей.
- Что вы знаете? – разозлился я.
- То, что вы из С-ка.
- Откуда?
- Вы билет не выкинули.
- А вы шарили по моим карманам?
- Шарил, - с готовностью признался он.
- Ах, чтоб вы, - хотел выругаться я, но сдержался, встретившись с его взглядом: больным, тоскливым. Нет, скорее затравленным.
- Извините.
- Чтобы у вас там не вышло, вы не должны так переживать, - посочувствовал он. – Я ничего не буду спрашивать у вас, и прошу и вас ни о чем, кроме того, что я сочту нужным сообщить, не расспрашивать. Согласны?
- Обещаю, - ответил я, успокаиваясь.
- В сущности, и самой историей я собрался духом поделиться только потому, что вы из С-ка, - дружелюбно произнес он. – Она произошла там.
- Когда? – снова напрягся я.
- Не все ли равно? Вы же обещали мне не расспрашивать.
- Сорвалось... Говорите, прошу вас, - теперь уже мне не терпелось выслушать его. А он, как назло, уловив мое нетерпение, начал тянуть резину. Я ерзал от нетерпения в кресле, и поглядывал на него. Он молчал, опустив голову, и точно забыл о моем присутствии. Наконец, после продолжительной паузы, он начал говорить, но начал издалека.
- Мне необходимо изложить ее оттого, что она не дает мне покоя. До сих пор терзает и мучает. Я знаю: так и будет, пока я не избавлюсь от нее. Она преследует меня как кошмар, как наваждение. Я стараюсь забыть ее, избавиться от нее, но ничего не получается.
- Вы пытаетесь избавиться от страданий, переложив их на чужие плечи? – не утерпел я ввернуть колкое замечание. – Выплеснуть без остатка – и успокоиться самому, предоставив мучиться тому собеседнику, которому доверитесь?
- Нет, - он нешуточно испугался моего предположения. – Впрочем, я могу не утомлять вас своими бреднями. Вы в праве отказаться слушать.
- Я не то хотел сказать, - поспешил успокоить я его. – Просто непонятно, почему вы не попробовали поделиться с друзьями?
- У меня их нет, - отрезал он.
- А Ирина?
Тут я пожалел о своем вопросе. Он резко вскочил, я не ожидал столь стремительной реакции.
- Откуда вы знаете о ней?
- Недавно она приходила сюда.
- Она сюда?
Он побледнел и заходил по комнате.
- Она ничего не говорила вам?
- Только просила передать, что была здесь. Она хотела встретиться с вами и поговорить. И была уверена, как я понял, что вы будете дома.
- Она одна приходила?
- С подругой. Наташей.
- Наташей? Какой Наташей? – с досадой произнес он, и подошел ко мне. – Знаете, я передумал. Я ничего не буду вам рассказывать.
- Ну, нет, - недовольно ответил я ему. – Вы пробудили во мне любопытство, и теперь я непременно хочу услышать вашу историю.
- Она не моя, - резко возразил он. – Она ваша... Хотя это не важно, - тут же добавил он, чем только подстегнул мое любопытство.
- И все-таки? – настойчиво допытывался я.
- Не беспокойтесь, скоро вы ее услышите, - огорченно покачал он головой. – Не хотел я, чтоб все так окончилось, - продолжал он говорить загадками. – Почему-то всегда выпадает худший вариант. Из всех возможных... Кстати, ваш друг рассказывал о многовариантности будущего? – неожиданно спросил он, и в ожидании ответа взглянул мне в лицо.
Клянусь, ни тени насмешки, ни подвоха не крылось в его вопросе. Он просто спрашивал, не имея намерения как-то задеть, ранить неосторожными словами. Но каким огнем он обжег меня, сколько воспоминаний, мук пробудил его невинный вопрос. Закусив до боли губу, я задержал дыхание.
- Что вы знаете?
- Извините, я виноват, конечно, поступив неприлично: я позволил себе засунуть нос в ваши бумаги.
- Ах, вот оно что! – с неимоверным облегчением воскликнул я.
- А вы что подумали? – с заинтересованностью уставился он на меня.
- Ничего, - смутился я. – Так, удивился вашему вопросу.
- О, простите, простите, - заторопился он. – Я поступил бестактно; не учел, что вам трудно говорить об этом.
Мне было немного не по себе: виной тому, наверное, послужил спертый воздух наглухо задраенной комнаты. Я прошел к окну и открыл форточку.